Виктории Швейцер

     Снег идет -- идет уж который день.
     Так метет, хоть черный пиджак надень.
     Городок замело. Не видать полей.
     Так бело, что не может быть белей.

     Или -- может: на то и часы идут.
     Но минут в них меньше, чем снега тут.
     По ночам темнота, что всегда была
     непроглядна, и та, как постель, бела.

     Набери, дружок, этой вещи в горсть,
     чтоб прикинуть, сколько от Бога верст --
     мол, не зря пейзаж весь январь молил
     раз дошло насчет даровых белил.

     Будто вдруг у земли, что и так бедна,
     под конец оказалась всего одна
     сторона лица, одна щека.
     На нее и пошли всех невест шелка.

     Сильный снег летит с ледяной крупой.
     Знать, вовсю разгулялся лихой слепой.
     И чего ни коснется он, то само
     превращается на глазах в бельмо.

     Хоть приемник включить, чтоб он песни пел.
     А не то тишина и сама -- пробел.
     А письмо писать -- вид бумаги пыл
     остужает, как дверь, что прикрыть забыл.

     И раздеться нельзя догола, чтоб лечь.
     Не рубаха бела, а покатость плеч.
     Из-за них, поди, и идут полки
     на тебя в стекле, закатив белки.

     Эх, метет, метет. Не гляди в окно.
     Там подарка ждет милосердный, но
     мускулистый брат, пеленая глушь
     в полотнище цвета прощенных душ.