Извини за молчанье. Теперь
     ровно год, как ты нам в киловаттах
     выдал статус курей слеповатых
     и глухих -- в децибелах -- тетерь.

     Видно, глаз чтит великую сушь,
     плюс от ходиков слух заложило:
     умерев, как на взгляд старожила --
     пассажир, ты теперь вездесущ.

     Может статься, тебе, хвастуну,
     резонеру, сверчку, черноусу,
     ощущавшему даже страну
     как безадресность, это по вкусу.

     Коли так, гедонист, латинист,
     в дебрях северных мерзнувший эллин,
     жизнь свою, как исписанный лист,
     в пламя бросивший, -- будь беспределен,

     повсеместен, почти уловим
     мыслью вслух, как иной небожитель.
     Не сказать "херувим, серафим",
     но -- трехмерных пространств нарушитель.

     Знать теперь, недоступный узде
     тяготенья, вращению блюдец
     и голов, ты взаправду везде,
     гастроном, критикан, себялюбец.

     Значит, воздуха каждый глоток,
     тучка рваная, жиденький ельник,
     это -- ты, однокашник, годок,
     брат молочный, наперсник, подельник.

     Может статься, ты вправду целей
     в пляске атомов, в свалке молекул,
     углерода, кристаллов, солей,
     чем когда от страстей кукарекал.

     Может, вправду, как пел твой собрат,
     сентименты сильней без вместилищ,
     и постскриптум махровей стократ,
     чем цветы театральных училищ.

     Впрочем, вряд ли. Изнанка вещей
     как защита от мины капризной
     солоней атлантических щей,
     и не слаще от сходства с отчизной.

     Но, как знавший чернильную спесь,
     ты оттуда простишь этот храбрый
     перевод твоих лядвий на смесь
     астрономии с абракадаброй.

     Сотрапезник, ровесник, двойник,
     молний с бисером щедрый метатель,
     лучших строк поводырь, проводник
     просвещения, лучший читатель!

     Нищий барин, исчадье кулис,
     бич гостиных, паша оттоманки,
     обнажившихся рощ кипарис,
     пьяный пеньем великой гречанки,

     -- окликать тебя бестолку. Ты,
     выжав сам все, что мог, из потери,
     безразличен к фальцету тщеты,
     и когда тебя ищут в партере,

     ты бредешь, как тот дождь, стороной,
     вьешься вверх струйкой пара над кофе,
     треплешь парк, набегаешь волной
     на песок где-нибудь в Петергофе.

     Не впервой! так разводят круги
     в эмпиреях, как в недрах колодца.
     Став ничем, человек -- вопреки
     песне хора -- во всем остается.

     Ты теперь на все руки мастак --
     бунта листьев, падения хунты --
     часть всего, заурядный тик-так;
     проще -- топливо каждой секунды.

     Ты теперь, в худшем случае, пыль,
     свою выше ценящая небыль,
     чем салфетки, блюдущие стиль
     твердой мебели; мы эта мебель.

     Длинный путь от Уральской гряды
     с прибауткою "вольному -- воля"
     до разреженной внешней среды,
     максимально -- магнитного поля!

     Знать, ничто уже, цепью гремя
     как причины и следствия звенья,
     не грозит тебе там, окромя
     знаменитого нами забвенья.