Песчаные холмы, поросшие сосной.
     Здесь сыро осенью и пасмурно весной.
     Здесь море треплет на ветру оборки
     свои бесцветные, да из соседских дач
     порой послышится то детский плач,
     то взвизгнет Лемешев из-под плохой иголки.

     Полынь на отмели и тростника гнилье.
     К штакетнику выходит снять белье
     мать-одиночка. Слышен скрип уключин:
     то пасынок природы, хмурый финн,
     плывет извлечь свой невод из глубин,
     но невод этот пуст и перекручен.

     Тут чайка снизится, там промелькнет баклан.
     То алюминиевый аэроплан,
     уместный более средь облаков, чем птица,
     стремится к северу, где бьет баклуши швед,
     как губка некая, вбирая серый цвет,
     и пресным воздухом не тяготится.

     Здесь горизонту придают черты
     своей доступности безлюдные форты.
     Здесь блеклый парус одинокой яхты,
     чертя прозрачную вдали лазурь,
     вам не покажется питомцем бурь,
     но -- заболоченного устья Лахты.

     И глаз, привыкший к уменьшенью тел
     на расстоянии, иной предел
     здесь обретает -- где вообще о теле
     речь не заходит, где утрат не жаль:
     затем что большую предполагает даль
     потеря из виду, чем вид потери.

     Когда умру, пускай меня сюда
     перенесут. Я никому вреда
     не причиню, в песке прибрежном лежа.
     Объятий ласковых, тугих клешней
     равно бежавшему не отыскать нежней,
     застираннее и безгрешней ложа.