Друг, тяготея к скрытым формам лести
     невесть кому -- как трезвый человек
     тяжелым рассуждениям о смерти
     предпочитает толки о болезни --
     я, загрязняя жизнь как черновик
     дальнейших снов, твой адрес на конверте
     своим гриппозным осушаю паром,
     чтоб силы заразительной достичь
     смогли мои химические буквы
     и чтоб, прильнувший к паузам и порам
     сырых листов, я все-таки опричь
     пейзажа зимней черноморской бухты,
     описанной в дальнейшем, воплотился
     в том экземпляре мира беловом,
     где ты, противодействуя насилью
     чухонской стужи веточкою тирса,
     при ощущеньи в горле болевом
     полощешь рот аттическою солью.

     Зима перевалила через горы
     как альпинист с тяжелым рюкзаком,
     и снег лежит на чахлой повилике,
     как в ожидании Леандра Геро,
     зеленый Понт соленым языком
     лобзает полы тающей туники,
     но дева ждет и не меняет позы.
     Азийский ветер, загасив маяк
     на башне в Сесте, хлопает калиткой
     и на ночь глядя баламутит розы,
     в саду на склоне впавшие в столбняк,
     грохочет опрокинувшейся лейкой
     вниз по ступенькам, мимо цинерарий,
     знак восклицанья превращая в знак
     вопроса, гнет акацию; две кошки,
     составившие весь мой бестиарий,
     ныряют в погреб, и терзает звук
     в пустом стакане дребезжащей ложки.

     Чечетка ставень, взвизгиванье, хаос.
     Такое впечатленье, что пловец
     не там причалил и бредет задами
     к возлюбленной. Кряхтя и чертыхаясь,
     в соседнем доме генерал-вдовец
     впускает пса. А в следующем доме
     в окне торчит заряженное дробью
     ружье. И море далеко внизу
     ломает свои ребра дышлом мола,
     захлестывая гривой всю оглоблю.
     И сад стреножен путами лозы.
     И чувствуя отсутствие глагола
     для выраженья невозможной мысли
     о той причине, по которой нет
     Леандра, Геро -- или снег, что то же,
     сползает в воду, и ты видишь после
     как озаряет медленный рассвет
     ее дымящееся паром ложе.

     Но это ветреная ночь, а ночи
     различны меж собою, как и дни.
     И все порою выглядит иначе.
     Порой так тихо, говоря короче,
     что слышишь вздохи камбалы на дне,
     что достигает пионерской дачи
     заморский скрип турецкого матраса.
     Так тихо, что далекая звезда,
     мерцающая в виде компромисса
     с чернилами ночного купороса,
     способна слышать шорохи дрозда
     в зеленой шевелюре кипариса.
     И я, который пишет эти строки,
     в негромком скрипе вечного пера,
     ползущего по клеткам в полумраке,
     совсем недавно метивший в пророки,
     я слышу голос своего вчера,
     и волосы мои впадают в руки.

     Друг, чти пространство! Время не преграда
     вторженью стужи и гуденью вьюг.
     Я снова убедился, что природа
     верна себе и, обалдев от гуда,
     я бросил Север и бежал на Юг
     в зеленое, родное время года.