Из пасти льва
     струя не журчит и не слышно рыка.
     Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика,
     никаких голосов. Неподвижна листва.
     И чужда обстановка сия для столь грозного лика,
     и нова.
     Пересохли уста,
     и гортань проржавела: металл не вечен.
     Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен,
     хоронящийся в кущах, в конце хвоста,
     и крапива опутала вентиль. Спускается вечер;
     из куста
     сонм теней
     выбегает к фонтану, как львы из чащи.
     Окружают сородича, спящего в центре чаши,
     перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней,
     лижут морду и лапы вождя своего. И, чем чаще,
     тем темней
     грозный облик. И вот
     наконец он сливается с ними и резко
     оживает и прыгает вниз. И все общество резво
     убегает во тьму. Небосвод
     прячет звезды за тучу, и мыслящий трезво
     назовет
     похищенье вождя --
     так как первые капли блестят на скамейке --
     назовет похищенье вождя приближеньем дождя.
     Дождь спускает на землю косые линейки,
     строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейки
     без узла и гвоздя.
     Теплый
     дождь
     моросит.
     Как и льву, им гортань
     не остудишь.
     Ты не будешь любим и забыт не будешь.
     И тебя в поздний час из земли воскресит,
     если чудищем был ты, компания чудищ.
     Разгласит
     твой побег
     дождь и снег.
     И, не склонный к простуде,
     все равно ты вернешься в сей мир на ночлег.
     Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
     Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди
     и голубки -- в ковчег.