Коньяк в графине -- цвета янтаря,
     что, в общем, для Литвы симптоматично.
     Коньяк вас превращает в бунтаря.
     Что не практично. Да, но романтично.
     Он сильно обрубает якоря
     всему, что неподвижно и статично.

     Конец сезона. Столики вверх дном.
     Ликуют белки, шишками насытясь.
     Храпит в буфете русский агроном,
     как свыкшийся с распутицею витязь.
     Фонтан журчит, и где-то за окном
     милуются Юрате и Каститис.

     Пустые пляжи чайками живут.
     На солнце сохнут пестрые кабины.
     За дюнами транзисторы ревут
     и кашляют курляндские камины.
     Каштаны в лужах сморщенных плывут
     почти как гальванические мины.

     К чему вся метрополия глуха,
     то в дюжине провинций переняли.
     Поет апостол рачьего стиха
     в своем невразумительном журнале.
     И слепок первородного греха
     свой образ тиражирует в канале.

     Страна, эпоха -- плюнь и разотри!
     На волнах пляшет пограничный катер.
     Когда часы показывают "три",
     слышны, хоть заплыви за дебаркадер,
     колокола костела. А внутри
     на муки Сына смотрит Богоматерь.

     И если жить той жизнью, где пути
     действительно расходятся, где фланги,
     бесстыдно обнажаясь до кости,
     заводят разговор о бумеранге,
     то в мире места лучше не найти
     осенней, всеми брошенной Паланги.

     Ни русских, ни евреев. Через весь
     огромный пляж двухлетний археолог,
     ушедший в свою собственную спесь,
     бредет, зажав фаянсовый осколок.
     И если сердце разорвется здесь,
     то по-литовски писанный некролог

     не превзойдет наклейки с коробка,
     где брякают оставшиеся спички.
     И солнце, наподобье колобка,
     зайдет, на удивление синичке
     на миг за кучевые облака
     для траура, а может, по привычке.

     Лишь море будет рокотать, скорбя
     безлично -- как бывает у артистов.
     Паланга будет, кашляя, сопя,
     прислушиваться к ветру, что неистов,
     и молча пропускать через себя
     республиканских велосипедистов.