Отнюдь не вдохновение, а грусть
     меня склоняет к описанью вазы.
     В окне шумят раскидистые вязы.
     Но можно только увеличить груз
     уже вполне достаточный, скребя
     пером перед цветущею колодой.
     Петь нечто, сотворенное природой,
     в конце концов, описывать себя.
     Но гордый мир одушевленных тел
     скорей в себе, чем где-то за горами,
     имеет свой естественный предел,
     который не расширишь зеркалами.

     Другое дело -- глиняный горшок.
     Пусть то, что он -- недвижимость, неточно.
     Но движимость тут выражена в том, что
     он из природы делает прыжок
     в бездушие. Он радует наш глаз
     бездушием, которое при этом
     и позволяет быть ему предметом,
     я думаю, в отличие от нас.
     И все эти повозки с лошадьми,
     тем паче -- нарисованные лица
     дают, как все, что создано людьми,
     им от себя возможность отделиться.

     Античный зал разжевывает тьму.
     В окне торчит мускулатура Штробля.
     И своды, как огромная оглобля,
     елозят по затылку моему.
     Все эти яйцевидные шары,
     мне чуждые, как Сириус, Канопус,
     в конце концов напоминают глобус
     иль более далекие миры.
     И я верчусь, как муха у виска,
     над этими пустыми кратерами,
     отталкивая русскими баграми
     метафору, которая близка.
     Но что ж я, впрочем? Эта параллель
     с лишенным возвращенья астронавтом
     дороже всех. Не склонный к полуправдам,
     могу сказать: за тридевять земель
     от жизни захороненный во мгле,
     предмет уже я неодушевленный.
     Нет скорби о потерянной земле,
     нет страха перед смертью во Вселенной...