Он знал, что эта боль в плече
     уймется к вечеру, и влез
     на печку, где на кирпиче
     остывшем примостился, без

     движенья глядя из угла
     в окошко, как закатный луч
     касался снежного бугра
     и хвойной лесопилки туч.

     Но боль усиливалась. Грудь
     кололо. Он вообразил,
     что боль способна обмануть,
     чти, кажется, не хватит сил

     ее перенести. Не столь
     испуган, сколько удивлен,
     он голову приподнял; боль
     всегда учила жить, и он,

     считавший: ежели сполна
     что вытерпел -- снесет и впредь,
     не мог представить, что она
     его заставит умереть.

     Но боли не хватило дня.
     В доверчивости, чьи плоды
     теперь он пожинал, виня
     себя, он зачерпнул воды

     и впился в телогрейку ртом.
     Но так была остра игла,
     что даже и на свете том
     -- он чувствовал -- терзать могла.

     Он августовский вспомнил день,
     как сметывал высокий стог
     в одной из ближних деревень,
     и попытался, но не смог

     названье выговорить вслух:
     то был бы просто крик. А на
     кого кричать, что свет потух,
     что поднятая вверх копна

     рассыплется сейчас, хотя
     он умер. Только боль, себе
     пристанища не находя,
     металась по пустой избе.