М. Б.

     Я, кажется, пою одной тебе.
     Скорее тут нужда, чем скопидомство.
     Хотя сейчас и ты к моей судьбе
     не меньше глуховата, чем потомство.
     Тебя здесь нет: сострив из-под полы,
     не вызвать даже в стульях интереса,
     и мудрено дождаться похвалы
     от спящего заснеженного леса.

     Вот оттого мой голос глуховат,
     лишенный драгоценного залога,
     что я не угожу (не виноват)
     совсем в специалисты монолога.
     И все ж он громче шелеста страниц,
     хотя бы и стремительней старея.
     Но, прежде зимовавший у синиц,
     теперь он занимает у Борея.

     Не есть ли это взлет? Не обессудь
     за то, что в этой подлинной пустыне,
     по плоскости прокладывая путь,
     я пользуюсь альтиметром гордыни.
     Но впрямь, не различая впереди
     конца и обнаруживши в бокале
     лишь зеркальце свое, того гляди
     отыщешь горизонт по вертикали.

     Вот так, как медоносная пчела,
     жужжащая меж сосен безутешно,
     о если бы ирония могла
     со временем соперничать успешно,
     чего бы я ни дал календарю,
     чтоб он не осыпался сиротливо,
     приклеивая даже к январю
     опавшие листочки кропотливо.

     Но мастер полиграфии во мне,
     особенно бушующий зимою,
     хоронится по собственной вине
     под снежной скрупулезной бахромою.
     И бедная ирония в азарт
     впадает, перемешиваясь с риском.
     И выступает глуховатый бард
     и борется с почтовым василиском.

     Прости. Я запускаю петуха.
     Но это кукареку в стратосфере,
     подальше от публичного греха,
     не вынудит меня, по крайней мере,
     остановиться с каменным лицом,
     как Ахиллес, заполучивший в пятку
     стрелу хулы с тупым ее концом,
     и пользовать себя сырым яйцом,
     чтобы сорвать аплодисменты всмятку.

     Так ходики, оставив в стороне
     от жизни два кошачьих изумруда,
     молчат. Но если память обо мне
     отчасти убедительнее чуда,
     прости того, кто, будучи ленив,
     в пророчествах воспользовался штампом,
     хотя бы эдак век свой удлинив
     пульсирующим, тикающим ямбом.

     Снег, сталкиваясь с крышей, вопреки
     природе, принимает форму крыши.
     Но рифма, что на краешке строки,
     взбирается к предшественнице выше.
     И голос мой, на тысячной версте
     столкнувшийся с твоим непостоянством,
     весьма приобретает в глухоте,
     по форме совпадающей с пространством.

     Здесь, в северной деревне, где дышу
     тобой, где увеличивает плечи
     мне тень, я возбуждение гашу,
     но прежде парафиновые свечи,
     чтоб тенью не был сон обременен,
     гашу, предоставляя им в горячке
     белеть во тьме, как новый Парфенон
     в периоды бессоницы и спячки.