Сбились со счета дни, и Борей покидает озимь,
     ночью при свете свечи пересчитывает стропила.
     Будто ты вымолвила негромко: осень,
     осень со всех сторон меня обступила.
     Затихает, и вновь туч на звезды охота
     вспыхивает, и дрожит в замешательстве легком стреха.
     С уст твоих слетают времена года,
     жизнь мою превращая, как леса и овраги, в эхо.
     Это твое, тихий дождь, шум, подхваченный чащей,
     так что сердце в груди шумит, как ивовый веник.
     Но безучастней, чем ты, в тысячу раз безучастней,
     молча глядит на меня (в стороне) можжевельник.
     Темным лицом вперед (но как бы взапуски с тучей)
     чем-то близким воде ботфортами в ямах брызжу,
     благословляя родства с природой единственный случай,
     будто за тысячу верст взор твой печальный вижу.
     Разрывай мои сны, если хочешь. Безумствуй в яви.
     Заливай до краев этот след мой в полях мышиных.
     Как Сибелиус пой, умолкать, умолкать не вправе,
     говори же со мной и гуди и свисти в вершинах.
     Через смерть и поля, через жизни, страданья, версты
     улыбайся, шепчи, заливайся слезами -- сладость
     дальней речи своей, как летучую мышь, как звезды,
     кутай в тучах ночных, посылая мне боль и радость.
     Дальше, дальше! где плоть уж не внемлет душе, где в уши
     не вливается звук, а ныряет с душою вровень,
     я услышу тебя и отвечу, быть может, глуше,
     чем сейчас, но за все, в чем я не был и был виновен.
     И за тенью моей он последует -- как? с любовью?
     Нет! скорей повлечет его склонность воды к движенью.
     Но вернется к тебе, как великий прибой к изголовью,
     как вожатого Дант, уступая уничтоженью.
     И охватит тебя тишиной и посмертной славой
     и земной клеветой, не снискавшей меж туч успеха,
     то сиротство из нот, не берущих выше октавой,
     чем возьмет забытье и навеки смолкшее эхо.